Хаткана – одна из немногих представительниц исчезающего народа – живет на белом свете уже немало лет. За плечами этой маленькой женщины 82 года непростой жизни. Собственно, у многих ли долгожителей, переживших всевозможные потрясения прошлого столетия, она была спокойна и беззаботна? Вот и, по словам самой Хатканы, ей пришлось перенести немало трудностей.
– Родилась я на лагуне в Беринговском, – делится она воспоминаниями, – отец умер, когда мне было два года. Жили трудно, порой сильно голодали, так что приходилось и оленьи шкуры есть… Когда подросла, стала пастушкой, чумработницей. Чукотский язык так хорошо выучила, что оленеводы меня за свою принимали… Внимательно слушаю сидевшую напротив аккуратную старушку, что неспешно рассказывает о прожитом ясным протяжным голосом. Пристально вглядываюсь в изрезанное глубокими морщинами лицо. Ее же выцветшие отрешенные глаза невидяще смотрят в никуда: уже более двадцати лет как у Хатканы угасло зрение. Последние годы стал подводить и слух. Но ум пожилой керечки по- прежнему ясен и здрав. Немало помнит она из прошлого. Навскидку перечисляет целый список фамилий людей, интересовавшихся в разное время ее жизнью и историей керекского народа.
– Ко мне много писателей приезжало. Я им рассказывала, что знала про наши обычаи, традиции, сказки керекские и чукотские десятки раз пересказывала. Это все должно быть в архивах: в Анадыре или еще где… Владилен Леонтьев в своей книге обо мне писал. Потом еще одну книгу толстую делали в Ленинграде, в ней все- все прописано, что я рассказывала. Вы тоже хотите, чтобы я сказку рассказала?- поинтересовалась вдруг Хаткана у меня.
– Ладно! Расскажу одну короткую сказку про птичку. На каком языке вам рассказать? – не без гордости спросила Хаткана.- Я же три языка знаю! Не дожидаясь ответа, начала повествование на русском: видимо моя внешность говорила сама за себя. Внимательно выслушав короткую сказку, я шутя прокомментировал: – Ленивая птичка «отговорилась» принести воды. – Ну! – весело рассмеявшись, подтвердила Хаткана. Ее лицо со следами многолетней татуировки озарилось ответной улыбкой. Не сдержавшись, полюбопытствовал: – Простите, не поделитесь, зачем женщины раньше так разрисовывали лица? – Не знаю точно, – ответила, помолчав, старая керечка , маленькой я тогда была, лет десять-двенадцать. Старшие говорили, что это надо сделать обязательно, а то после смерти, мол, плохо будет… как бы понятней сказать, – она замешкалась, подбирая нужные слова.- Жаль, дочь не знает по чукотски, а то бы я ей объяснила, а она – уже вам…
– Почему не по-керекски?
– Так она у меня чукчанка, по мужу. Родного языка не знает. Ведь керекский язык очень трудный. Тот же Леонтьев очень хотел его выучить – не смог. Такой головоломный, не выговоришь… Учиться нас в тридцать каком то году привезли сюда в Мейныпильгыно. Здесь еще перед войной школу организовали. Она размещалась в трех круглых домах, похожих на яранги. Село, правда, тогда стаяло немного в стороне…
– Круглые дома это, наверное, остатки японской рыббазы, что здесь когда-то базировалась,- уточнил корреспондент.
– Не знаю точно, – пожала плечиками собеседница и продолжила. – Учителем у нас был Иван Алексеевич Кудрявцев. Он ни по-чукотски, ни тем более по-керекски не понимал, мы из русского ни слова не знали. Так в начале и учились: выручали старшие ребята, что уже немного понимали по-русски, они, как могли, переводили. Пока не построили интернат, жили у родственников. Тогда кереков было немало. Потом была эпидемия… Теперь нас вообще по пальцам пересчитать можно, – обреченно махнула рукой собеседница. – Летом, во время путины, на мейнопыльгинском рыбзаводе помогали рыбу принимать, консервы делать. Со всех близ лежащих стойбищ людей свозили на завод, помогать. Консервы пароходом увозили. Много рыбы было здесь… Отучиться в школе успела только три с половиной класса: началась война, и нас послали в тундру шить меходежду. Я всю дорогу плакала, Так мне хотелось учиться, закончить медицинское училище, – делится своими детскими мечтами собеседница. Задумалась на секунду, унесясь, видимо, видимо, мыслями в далекое прошлое, и снова продолжила неспешный рассказ. – Много мы тогда шили: торбаса, малахаи, кухлянки. На свои изделия вешали личные этикетки. Всю готовую меходежду отправляли в Мейныпыльгыно, а куда потом ее девали, не знаю… Потом вышла замуж, и мне было уже не до учебы. Такая жизнь…
Тут уставшая, как мне показалась, от беседы старушка решила заняться привычным занятием – распусканием старых вязанных вещей. Самостоятельно переместившись на излюбленный стульчик в коридорчике у входной двери, с которого ей слышно, что творится в подъезде, она взяла в руки полоску, оставшуюся от быв шей кофты, и стала быстро ее распускать. На ощупь распутывала, связывала обрывы, сматывала нить в клубок… Ловко это у нее получалось. Решил ее больше не отвлекать: тепло попрощавшись, поблагодарил ее за беседу: – Спасибо вам. Вы настоящий кладезь традиций своего народа. Столько всего знаете, помните… – Да нет, с сожалением отмахнулась Хаткана, – память уже не та… А наша молодежь не торопится перенимать традиции, не знает родной язык. Не желает себя утруждать. Все хотят жизни попроще, повеселей. Лучше бы меньше спиртного пили. От водки одно горе! Я раньше тоже не прочь была выпить, вовремя одумалась, уже много лет в рот не беру спиртного,- подытожила Хаткана.
КЕРЕКИ – одна из коренных народностей Чукотки, исчезающая буквально на глазах в небытие истории. Остались лишь единичные представители этой самобытной культуры, что живут в основном в Беринговском районе.
Материал подготовлен корреспондентами газеты «Крайний север».
Опубликовано: газета «Крайний Север», № 31 (1480) от 12 августа 2005 г.