В 5 лет от соседки постарше я узнала, что шорка – это что-то обзывательное.
– Мама, а откуда она узнала, что я шорка? – задавала я вопросы, ещё не осознавая, что чем-то отличаюсь. Узкие глаза, смуглая кожа, длинные руки, вечно худая. Янка-обезьянка – так частенько обзывали меня в детстве.
Я никогда не ходила в детский сад. Переулок, Красный Яр (по-шорски этот район города называют Кызыл Чар), где я выросла, 90-е годы – мое детство, моя юность…
Наверное, если бы ходила в сад, то узнала бы о своей «шоркости» ещё раньше и больше.
Немного о детстве: его я не могу назвать беззаботным: каждый день таскать воду из колонки, заносить дрова, колоть уголь, набирать его в вёдра и топить печку, зимой убирать снег, а летом садить картофель на пяти огородах – не игры вам в куколки.
Такое детство, я уверена, было у большинства детей в Сибири в 90-е. Это к тому, что и сейчас-то там не многое изменилось.
Принятие себя, своей идентичности, понимание ценности принадлежности к шорскому народу – всё это приходило постепенно: через трудности, страх, обиды, через переоценку ценностей, замужество и рождение детей…
– Чо смотришь, узкоглазый шорец? – толкнул в плечо одноклассник моего старшего, ещё семилетнего, сына.
– Мама, а как он узнал, что я шорец?
…
Из поколения в поколение, из века в век прививается шорцам комплекс неполноценности. Родовая национальная травма сидит внутри нас, она никуда не уходит. Открытая душевная рана, которая никогда не заживает.
Эта рана в душе каждого шорца и каждой шорки.